Изъяснение моих намерений.

1. Несколько слов в объяснение и оправдание моего способа письма (это ни коим образом не декларация, где суверенно утверждают необходимость нового – скорее kind of plea). Я пошел на некоторый риск (не возместить временнЫе и прочие затраты на написание этого текста, увидев его непризнанным, не напечатанным, не прочитанным), поставив здесь на субъективность, при этом не переходя из поля науки в поле литературы, где та привычна. Моя ставка – на:

а) продуктивность одной эпистемологической ситуации, в которой я (частью из любви к игре, частью из-за скудости собственных человеческих ресурсов) себя определяю: непостижимость Другого, и, следовательно, необходимость предельно подробно и точно фиксировать все следы ударов и детали конструкции разделяющей нас стеклянной стены; в жертву приносить себя, прививать себе теории;

б) то, что описываемый, выводимый мною в дискурс опыт пересекается с опытом и представлениями читающих меня и так обнаруживает свою значимость, имеет шансы стать интересным;

в) признанную в российской культурной географии[1] практику решения научной задачи – описания и/или создания образа некой территории – через собственные мысли/ощущения «на местности» (плюс помещения ее в те или иные контексты)[2].

А результат – насколько успешно я решил свои задачи, как выстроил текст – судить читателю. Я же остаюсь невротически озабоченным опасностью произвести впечатление скучной исповеди и дурной библиографии.

2. Поскольку этот текст прежде всего  – о «Востоке», я ставил перед собой специфическую этико-методологическую задачу: где только возможно избегать/убегать от ориентализма[3]. В частности, я надеялся не воспроизвести ориенталистскую оппозицию Восток (мир духа и живой веры) vs Запад (пространство материализма и секулярности) благодаря некой биографической случайности, позволившей мне немного освоить сакральное там, в Москве, и спасающей от экзотизации «Востока» хотя бы в этом смысле.

В предыдущем своем тексте, затрагивающем эти проблемы[4], я разделил пространство с функциональной точки зрения, исходя из своего места в научной экономике, дав разным секторам условные названия «Запада» (объект паломничества и/или место продажи готовой продукции), «Востока» («поле», источник сырья) и «Москвы» (перевалочный пункт; плацдарм для стратегического отступления в случае коллапса экономики, обеспечивающей движения между пространствами). Здесь же эти разделения как бы утрачивают свой экономически-детерминирующий характер, иерархия на мгновение уступает место универсализму – благодаря единству личного опыта (хотя бы опыта аутсайдера/чужого, всюду, и в мечети, и в церкви). Разумеется, всё, что разыгрывается внутри текста, не отменяет логику властных отношений (между территориям), в которые я вовлечен, которые и сделали возможным мое пребывание в Ташкенте и мое отношение к местам и людям этого города.

3. Эрик Ауэрбах писал «Мимесис», книгу-памятник единству и величию европейской культуры, не видя ветшающий Стамбул эпохи местечкового национализма и пантюркизма, город, приютившего филолога (в 1940-х) и создавший условия для рождения книги, но не получивший голоса в ней, ибо взор и слово Ауэрбаха обращено к (идеальной) Европе[5]; если вписывать себя в этот миф, то я, этим текстом, предпочел освящать/оплодотворять европейскими словами, теориями, образами ту землю.